Почему так? Почему я, тот, - в которого верят, тот – которого ждут, не могу ничего сделать? В чем моя роль? Быть невидимой тенью, бредущей за ней по пятам? Я не могу позволить, чтобы это произошло!
Я так привык к тому, как она открывает свои заспанные глаза и улыбается, вспоминая сны, навеянные мной. Я не могу позволить, чтобы они закрылись навсегда. По крайней мере – не сейчас.
Ты должен что-то сделать!  Думай!

Уже за полночь. Она снимает свою униформу. Смотрит в зеркало на уставшее лицо. Смотрит и улыбается себе, видя в отражении свои мечты, свои надежды… Она идет к служебному выходу. Стоящий у дверей здоровенный вышибала улыбается ей, прощаясь:
- Спокойной ночи, Маша.
- Спокойной ночи, Макс. – Она выходит на улицу, замирая на пороге. Свежий ночной воздух, пропитанный дивным запахом цветущей в соседнем квартале сирени, после затхлого воздуха табачного смрада и пивного угара, пьянит и кружит голову. Небо развиднелось. Уже не полная, но еще большая яркая луна, освещает ее голубым сияньем, в котором так отчетливо видны морщинки, тщательно заретушированные косметикой. В этом свете – все становится явным.
Она спускается по ступенькам с крыльца. Она направляется домой, где убогое убранство однокомнатной квартиры так привычно и так знакомо. Она направляется туда, где в ее душа обретает покой, а тело чувствует уют.
Каблучки стучат по асфальту - цок-цок. А таймер жизни приближается к нулю - тик-так…
Делай же что ни будь! Делай, подери тебя…

Я уже слышу его дыханье и слышу стук его сердца. Я знаю, что ему страшно и что он не хочет отнять у нее жизнь. Единственное, что ему от нее надо, так это лишь кусок желтого металла, весом в тринадцать грамм…
Но он не знает, что все может, и должно пойти не так, как он себе представляет. Он не знает, что, приставив холодное лезвие к ее нежной коже, он запустит маховик, который остановит лишь смерть.
Ее смерть…
Он даже не успеет сказать:
- Снимай цепь! Быстро!
Он не знает, что от испытанного шока, у нее подкосятся, ставшие непослушными ноги. Он не знает, что когда в ее глазах закружит хоровод белая завируха, обволакивая сознание пеленою - она, почти теряя сознание, упадет ему на грудь. Он еще не знает, что не готовый к этому, он резко отдернет руку, держащую нож, и острое лезвие – бездушный кусок металла, которому все одно в чью плоть впиться, скользнет по ее шее.
Я это вижу! И мне по-настоящему страшно!
Рана не глубока – всего семь миллиметров, но этого достаточно, чтобы кровь из сонной артерии, брызнула фонтаном, перекрашивая белую футболку в черный цвет – цвет крови в лунном сиянии.
Вот она сочится сквозь пальцы, инстинктивно прижатые к ране, но она все льется и льется, заливая турецкое золото, заливая майку, напитывая джинсы…
Безграничный ужас охватывает его. Еще в полной мере не осознав, что он сотворил, он бежит прочь, размахивая, зажатым по-прежнему в руке ножом. Он бежит прочь, чтобы где-то в подворотне, с трудом подковырнув крышку канализационного люка, выбросить в него окровавленное орудие смерти.
А она, цепляясь за жизнь, пытается кричать, но онемевший язык неподвластен ей. Ни стона, ни хрипа… Безмолвный крик о помощи, но нет никого рядом.
Я – не удел.
Она пытается бежать по проулку. Бежать туда, где тускло светит болтающийся на ветру фонарь. Но силы покидают ее с каждой секундой. Она идет медленно, с трудом переставляя непослушные ноги.
Пройдя сорок семь шагов, она упадет, и последнее что унесет из этого мира - кусок кирпичной стены, разрисованный граффити.