Я всегда смотрю на нее. Я всегда смотрю за ней.
Это началось еще тогда, когда ее родители, сплетясь в порыве страсти, зачали ее. Я уже знал о ней и был рядом. Я помню ее первый крик, раздавшийся в родильном зале – на руках акушерки, и ее первые слезы в убогом подъезде хрущевки, когда она – наивная, думала, что ЭТО – любовь.

Время проходит, меняя все и всех. Проносится лавиной не оставляя ничего прежним. Для нее день, для меня – миг. Для нее год, для меня – секунда. Ей уже двадцать три.
Она изменилась…
Как мне хочется дотронуться до ее бархатной кожи, покрытой капельками воды как мельчайшими алмазами, подчеркивающими абсолютное совершенство бесценного ювелирного изделия, когда вечерами она выходит из ванной и отжимает полотенцем свои мокрые волосы.
Как мне хочется прошептать ей:
- Я всегда есть. Я всегда здесь. Знай об этом.
Но это не возможно! Не возможно.  Я не могу!

Она не первая. Их было очень много. Очень! Я помню их всех. Я помню каждого. Каждого из них я встречал, вел всю его жизнь и провожал к развилке дорог. Провожал к тому месту, где на чаши весов ложится все – сделанное и несделанное. А дальше – только ОН знает… Встречал нового, и круг замыкался.
Все повторялось.
Но с ней – все по-другому.

В баре, больше напоминающем кабак, накурено и людно. Она порхает мотыльком меж столами, разнося пиво и собирая на разнос пустые бокалы.
Как она прекрасна! Я не свожу с нее взор. Даже ангелы спускаются в ад…
Спускаются! Я знаю.  Знаю лучше других.
Я смотрю в мутное стекло. Луна, три дня тому вошедшая в новую фазу, выскакивает из-за бредущих уныло по небосводу облаков. Звезд практически не видно. Они смазаны и размыты, пропитавшей воздух, подобно табачному дыму, призрачной дымкой.
Планеты и звезды уже выстраиваются, стремясь занять отведенные им места. Скоро они замрут на месте, сплетая роковой узор, образуя магический знак. Для каждого из живущих, этот знак означает свое, его и только его – личное. Для нее, он означает смерть.
Господи! Почему она? Почему сейчас?
Боже, как тяжко! Если бы я мог, то зарыдал бы, но это – удел смертных.
Я пристально и беспристрастно продолжаю наблюдать за разворачивающимися событиями…

Вот она пропала, исчезнув в дверях кухни, и вновь появилась с шестью бокалами пива, проплывая между столами, с развалившейся за ними разношерстной публикой.
Он смотрит на нее. Он следит за ней. Глотая пиво огромными глотками, он не сводит с нее глаз.
Я чувствую это…
Он не испытывает к ней ни любви, ни ненависти. Единственно сильное для него чувство – страсть, он испытывает к деньгам. К засаленным бумажкам, обязанным своим появлением тому, чье имя я стараюсь не называть…
Она ставит разнос на край стола и выставляет с него бокалы, наклонившись при этом. Золотой кулончик, на цепочке примитивного плетения, выскакивает из-под ворота униформы и, маятником, отмеряющим ее оставшееся время, колышется в воздухе.
Туда-сюда. Взад-вперед. Тик-так.
Я вижу его глаза. В них отражается блеск дешевого турецкого золота. Он облизывает свои пересохшие губы и с трудом сглатывает подступивший к горлу ком.
Тринадцать грамм! Нехорошее число…
Я чувствую, как до боли в костяшках, он сжимает в кармане ручку кривого ножа, с всегда готовым для слепого удара острым хищным лезвием.
Он встает, бросает на нее быстрый взгляд и идет к выходу, спеша занять самое темное место в грязной подворотне.
Время идет. Знак в небе уже проявляется.